Люди являются телесной оболочкой для рассказа о чем-то большем

Может ли искусство априори быть независимым от обстоятельств, от конъюнктуры, от чужого мнения, от денег наконец? На этот вопрос каждая творческая “особистість” отвечает для себя по-разному.
    Ута Кильтер этим вопросом задалась в своей жизни лишь единожды и сделала тот шаг, который для многих сравним с шагом в пустоту и безызвестность. Но Ута не потерялась и ничего не потеряла, а только приобрела: популярность на Западе, дружбу маститых режиссеров, уважение коллег. Сегодня для всего мира ее перформансы являют собой живое подтверждение того факта, что в Украине, несмотря ни на что, есть свое современное искусство, которое не укладывается в стереотипное представление — шаровары, вышиванки и гопак. Ута не любит, когда ее называют телезвездой (“теперь я знаю, с какого ракурса меня нужно фотографировать”), искусствоведом (“искусства нет, что тогда можно знать”) и любимой актрисой Киры Муратовой (“подобными фразами стараются привлечь внимание журналистов к моей персоне”). Зато много и охотно, порой шокируя и загоняя в тупик собеседника, рассуждает о незавидной доле фрилансеров в нашей стране.

		Ута Кильтер, перформер, актриса, независимый арт-критик (г.Одесса) Образование: Киевский национальн университет им.Тараса Шевченко, илософский факультет; Киевское государственное хореографическое училище; Институт культурологии (г.Вена, Австрия). Карьера: 1993-2002 гг. — автор и ведущая еженедельной программы “Ситуация УТА” на Одесском телевидении; с 1993?г. создает сюжеты для телекомпаний об искусстве и культурологи; свободный арт-критик. Достижения: видеоперформансы — “Хай живе сало!” (1994 г., г.Одесса), “7/7/7/7/7/7/7” (1995 г., г.Львов), “Червоне: а що воно…” (совместный проект с Олегом Куликом, 1999 г., г.Киев); видеодэнсперформансы — “Прозрачная реальность” (1997 г., г.Фрайбург, Германия), “I have no idea about this” (2000 г., г.Таллинн, Эстония), “Колено” (2005 г., ХІ фестиваль “2 дня и 2 ночи новой музыки” в г.Одессе); видеоинсталляции — “96 контейнеров” (1996 г., г.Копенгаген, Дания), “My luxury” (2002 г., г.Вена, Австрия). Увлечения: классическая музыка, чтение.

    — Кому как не вам, мастеру живых инсталляций, давать определение перформансу. Так что же это такое?
    — Искусство перформанса — это живое искусство, то, что произошло здесь и сейчас и что больше никогда не повторится. Даже если мы этот перформанс где-то покажем еще раз, он будет все равно другим. Это самое настоящее современное искусство. У перформанса есть четкая задача — должно состояться высказывание. А у перформера всегда есть, что сказать. В перформансе должно быть что-то от перформера, что-то сугубо личное. В отличие от стебов, приколов, из которых ничего нельзя вынести, перформанс действует как скальпель хирурга. Здесь нет художника, нет драматурга, нет актера. А есть художник — он же хирург современного искусства. Если ему удается вскрыть нарыв, тогда можно говорить, что перформанс состоялся.
    — Как во время видеоинсталляции “Колено” на экране демонстрировались кадры, снятые во время настоящей операции?
    — Это самый кровавый перформанс. Видеокамера снимала изнутри, как мне вырезали мениск на правом колене. Я ужасно боюсь крови и мяса, и два года не могла смотреть это видео.
    — Зачем же было заставлять смотреть на это еще и других?
    — Это не просто кадры операции. Это мое видение ситуации в моей стране. Идея “Колена” следующая: мы, хохлы, стоим на коленях и никак не можем подняться. Отсюда и молодые парни в инвалидных колясках на сцене. На экране кадры операции перемежаются документальным видео, снятым в годы первой республики. В конце же перформанса все выпрямляются. И знаете, то, что во время показа к нам на сцену из зала вышел совершенно посторонний человек, говорит о том, что мы были поняты и приняты. Значит, люди вздрогнули. Это сработало.
    — А как же идея эстетического отношения искусства к явлениям жизни? Ведь человек инстинктивно тянется к возвышенному, прекрасным ему кажется тот предмет, который напоминает ему о жизни.
    — Можно ли передать возвышенное? Возвышенное — это остро переживаемое удовольствие, соизмеримое с болью. Когда его невозможно передать, тогда это возвышенное. Причем речь идет не о красоте, а именно о возвышенном. Путем так называемой малой техники, когда визуально, через клочочек можно явить то, что нельзя предъявить — вот оно, смотрите. Если у человека просто желание выпендриться, то “ми такого вже бачили, дякую дуже”. Но если зритель чувствует, что художнику удалось достучаться до него через какой-то жест, пластику, это и есть критерий оценки, состоялся перформанс или нет. Почему профессиональные актеры не могут создавать перформанс? Нужны естественная пластика, движения, посылы “от себя”, тогда зрители верят.
    — А разве актеров как раз не этому учат?
    — Нет. Учат актерствовать, лицедействовать! Лицедейство и lait art — это разные вещи. Точно так же, как не всякий классический музыкант способен сыграть не то что джаз, даже обычную импровизацию. Перформеры должны быть реальными. Они должны понимать, что им не себя нужно демонстрировать, что они являются телесной оболочкой для рассказа о чем-то большем.
    — Интересно, как вы отвечали за границей на вопрос, что собой представляет современное украинское искусство?
    — Меня за границей обожают. Я говорю с ними об Украине так, чтобы им было понятно. Не играю на бандуре, а рассказываю о ней такие истории, что они просто шизеют: “Какой кайф!”. А выступающего в вышиванке с бандурой они просто не поймут. Он не владеет их категориями. В лучшем случае, он может вызвать сочувствие. А надо не сочувствие, а понимание и уважение. Мы такие же белые люди, и у нас тоже есть чувство собственного достоинства.
    — А лично для вас что такое современное украинское искусство? Оно есть? Имеет смысл об этом говорить?
    — Его нет. У меня в Польше как-то спросили: “У вас такая балетная школа, почему у вас нет new dance?”. Поддержки нет. 500 “баксов” — и с б... дью нет проблем, а дать денег на перформанс — они “не понимают”. Погрузиться в Нил или Красное море — пожалуйста, а на искусство денег дать — черта с два. Мы этот феномен называем дайвингом. Как-то одни мои знакомые ребята делали перформанс в Польше. Так им обычные люди, жившие по соседству, кто помещение дал, кто краску принес, кто с проводкой помог. И все в итоге остались довольны. Или в Германии мы делали проект. Так мы просто отдыхали. Приходишь — все есть: люди, аппаратура, все слажено, все сделано. Никто не напрягается, никто не потеет. У нас же иные условия игры. Не получается перформанс, получаются сплошные хэппенинги.
    — Взаимоотношения бизнеса с искусством всегда были неоднозначными. Вкладывают деньги в то, на чем можно заработать. Перформансу в этом смысле, мне кажется, повезло меньше других.
    — Почему в Украине нет перформанса? Потому что это направление возникло в начале 1960-х именно как противопоставление коммерческому искусству. Искусство было настолько коммерциализировано, что просто тошнило. Оно настолько расходилось с реальностью, что живописцы сами и начали заниматься инсталляциями картин обыденной жизни. Не надуться, а выразить то, что беспокоит реальных людей. Если мысль сработала, что-то донесла и при этом нашла какие-то деньги, оправдались расходы, так это замечательно. Но для того чтобы существовало настоящее, независимое искусство, а не на продажу, его обязательно нужно поддерживать. Либо фондами, либо государственными структурами. Из своего кармана сделаешь, получишь arte povero — бедное искусство. Оно будет классным, но на голом энтузиазме быстро сдохнет.
    — Не возникнет ли в альянсе деньги — искусство определенная зависимость последнего от первых?
    — Сложно, конечно. Если художника кормить — получается заданность, если не кормить… Жизнь такая тяжелая, художники борются за выживание. Нужно поддерживать не ради поддержки, нужно поддерживать конкретные проекты, чтобы современное искусство не умерло. Но при постоянной поддержке художник перестает быть перформером и становится бизнесменом. Почему я стала фрилансером? Потому что заниматься критикой чего-либо, в том числе искусства, можно только будучи независимым. Если я буду облизывать, я перестану быть арт-критиком. В европейских странах я зарабатываю имя, и оно меня кормит. В этой стране имя не кормит. Журналов по искусству нет. Телепрограмм — нет. Мы выпускали в Одессе единственную на всю Украину программу об искусстве “Ситуация. УТА”. Она была посвящена исключительно современному визуальному и музыкальному искусству. Все говорили: “Ута, это должна видеть вся Украина”. Но “нема того”. Когда программы канала “Культура” начинаются? В три часа ночи. А потом удивляемся, что все ходят как кроманьонцы.
    — Независимого кино в Украине тоже очень долго не было, пока Кира Муратова не сняла “Письмо в Америку”. За мизерные деньги. Но это был как раз тот случай, когда художник не может не снимать. Вы в этой короткометражке сыграли главную роль…
    — Для Киры Георгиевны это был первый фильм после 10 лет, когда она ничего не снимала. Она просто собрала друзей и сказала: “Ребята, давайте хоть это сделаем. Мне подарили пленку”. И мы просто собрались. Все происходило в ее квартире. Кстати, тогда я в одну из ее книг положила деньги. А потом эту книжку переложили в другое место, и я не смогла ее найти. И деньги за съемку тю-тю.
    — А почему Кира Георгиевна приглашает непрофессиональных актеров?
    — Это все знают. Просто непрофессионалы лучше чувствуют.
    — Это потому же, почему и перформанс удается аматорам?
    — Она берет типаж. Ей профессиональные заморочки не нужны: нажмешь на актера, а из него клише лезет. И типажи у нее существуют лет по 20. Я вам сейчас историю расскажу. Дело было в 1991 г. на съемках “Чувствительного милиционера”. Я играла адвоката, а судью играл, не помню фамилию, но он так характерно разговаривает. Так вот, я с ним на площадке общаюсь, выхожу на улицу, а там опять он. Оглядываюсь на пороге — один остался в студии, второй — передо мной на улице. И тут я понимаю, что все это время я общалась с двумя разными людьми, как с одним человеком. Я подзываю Киру Георгиевну: “Кира, у меня отпад башки, шизофрения”. Кира остановилась на пороге, осмотрелась: “Да, это правда”. Они настолько повторяют жесты, интонацию друг друга, что различаешь их тогда, когда они рядом. Два человека — один типаж. Она их снимает уже лет 20, любит она их. Правда, я их, когда вижу, обхожу. Один по Пушкину съехавший, а второй просто пишет тексты. Бесконечные истории, не дай бог влипнуть. Да ну их, давайте лучше о Кире.
    — Как состоялось ваше знакомство с Кирой Муратовой?
    — Университет, где работал мой муж, через дорогу от Одесской киностудии. Как-то я шла к нему, а меня кто-то хватает за руку и тащит на киностудию. Там шли съемки картины “Навеки девятнадцатилетние”, снимал фантастический человек Михаил Кац. Я играла мать актера, который был старше меня на год. На пробах меня увидела Кира, подошла и оставила свой телефон. Начала приглашать в гости. Она франкофон, я франкофон — мы с ней просто подружились. Зная, что у меня проблемы с едой, она мне раз в месяц звонила и говорила: “Ута, я сварила суп”. Мол, пора поесть.
    — Если я не ошибаюсь, вы снялись в пяти ее картинах. В недавно вышедшем фильме “Два в одном” вас нет?
    — Меня нет, зато есть мой свитер, который я связала долгими философскими вечерами. А почему меня нет, потому что когда Кира Георгиевна меня приглашает, специально под меня пишутся эпизоды. Они всегда вставные. Обычно это какие-то мои жизненные истории. Например, дама-сноб, которая на самом деле подкармливает уличных собак зимой, а одну даже усыновляет.
    — Вы согласны с ней работать на любых условиях?
    — Мне интересен этот человек. И даже если это будет какая-то дурная заморочка, я с удовольствием с ней буду работать. Я буду участвовать даже для того, чтобы просто поддержать ее.
    — В ближайшее время намечается совместная работа?
    — Не скажу. Я не имею права говорить о ее будущих проектах.
    — А о своих?
    — Проектов больше чем надо. Давайте просто восстановим мою телевизионную программу. Нужна всего-навсего какая-то зарплата мне, моему оператору, монтажеру. Все остальное мы сделаем.
    — Что кроме телевидения и современного искусства увлекает в этой жизни Уту Кильтер?
    — Вообще-то я классическую музыку слушаю. Для работы слушаю новую академическую музыку, а для себя — классическую. Сейчас у меня период, когда я слушаю романтиков — Шуберта, Шумана. Я просто шизею. Плюс еще я читатель. Читаю много и постоянно. У меня библиотека где-то тысяч десять книг. Исключительно по философии и культурологии. Причем чищу библиотеку регулярно.
    — Чистите — выбрасываете что ли?
    — Ни в коем случае. Я их отдаю в библиотеки или людям, которые этим занимаются. Без этого это не библиотека, а склад. Библиотека должна быть в рабочем состоянии. У меня по современной философии, истории искусства книги на шести языках: немецком, английском, французском, украинском, русском. Для меня это рабочие языки. При необходимости читаю на польском, итальянском, испанском, шведском, голландском. Мы, нацмены, вообще к языкам способные.
    — ?
    — Я эстонская украинка. Мой отец родился в концлагере — статья 58 “Дети врагов народа”. Воспитывался в интернате. У него неправильная национальность — эстонский немец. И когда меня спрашивают, почему я не люблю русских, я всегда отвечаю: “Не знаю”.

Беседовала Юлия Абакумова

yabakumova@business.ua
Фото: Геннадий Минченко