Искусство легкой ножкой ножку бить

Когда обычный зритель, не балетоман, видит на сцене Светлану Захарову, он, конечно же, не думает о выворотности, подъеме и прочих сугубо балетных вещах. Если такой зритель в принципе склонен к рефлексии и имеет вкус, он постарается избежать и пошлых банальностей про «неземную легкость» и «воздушность». Собственно, точнее всего восхищение и удивление перед мастерством такого уровня передает нарочито корявые строки Бродского по поводу Барышникова: «И все же я не сделаю рукой / Того, что может сделать он ногой!».

— У меня была такая нормальная детская мечта — я хотела стать балериной. Но мои родители полагали, что балет — это настоящая каторга, куда отдавать ребенка ни в коем случае нельзя, и вообще у человека должна быть какая-то нормальная профессия. И на все свои слезные просьбы я неизменно получала ответ: «Нет, ни за что». А как было у вас?

— У меня как раз все наоборот: я не хотела заниматься балетом, но этого хотела моя мама. Когда-то она сама мечтала стать балериной, но ее не пустили родители — она была единственным ребенком и родители не хотели отправлять ее учиться в Киев. Меня мама все-таки отправила в Киев, но, когда я ехала поступать, я говорила ей, что, даже если поступлю, учиться не буду, потому что не хочу жить далеко от дома.

— Но это же действительно тяжело.

 

— Это тяжело, да. Но когда я приехала, там как раз шли, видимо, выпускные экзамены, и я увидела, какие они все стройные, причесанные, красивые. Я сидела и думала: «Боже мой, как мне здесь нравится!» Но первое время было очень тяжело. Конечно же, все время хотела домой и плакала, когда приезжала мама. Было тяжело физически — элементарно не хватало сил выдержать физические нагрузки. И не то чтобы кто-то кого-то притеснял, а просто в этом коллективе нужно было доказывать свое право на существование, право на то, чтобы с тобой общались. Для этого надо было быть настолько сильным и настолько интересным ребенком, чтобы за тобой тянулись.

— А не было в какой-то момент мысли, что, может быть, лучше все бросить и жить какой-то другой жизнью, например лет в четырнадцать-пятнадцать, когда еще все можно поменять?

— Нет, в этом возрасте уже нет. В десять лет, когда я только поступила, вся семья уехала в Германию — отец военный. Я там одна осталась. И когда мама приехала проведать меня на зимние каникулы, я расплакалась: все, забирайте, не хочу быть балериной, хочу уехать с вами. Я очень скучала.

— И мама вас забрала?

— Да, забрала. И я полгода не училась, я жила в Германии, ходила в обычную общеобразовательную школу. Но за полгода я так отвыкла от обычных школ, что меня все это вначале сразило. Я была как с другой планеты. Мне казалось, что я сделала в своей жизни невероятно глупый шаг. Ну, потом я привыкла, стала такая же, как все, но какое-то особое внутреннее ощущение осталось. Потом начался вывод советских войск, и мы с мамой вернулись домой и опять приехали в Киев.

— Кто был инициатором?

— Это было как-то обоюдно. И после того, как я вернулась из Германии, у меня никогда не возникала мысль все бросить. Я проучилась шесть лет, потом, где-то лет в пятнадцать, меня сразу взяли на выпускной курс в Вагановское училище, в Санкт-Петербург.

— А в каком возрасте случается кризис, когда человек понимает, что он никогда не будет танцевать Одетту-Одилию, а в лучшем случае будет лебедем где-нибудь во втором ряду кордебалета?

— Любой ребенок считает, что он будет звездой. Когда в детстве мы ходили на какой-нибудь балет, утром после спектакля мы приходили в зал и танцевали вариации балерин, которые вчера посмотрели. То есть все себя представляют только солистами. Поэтому никто из детей даже и не подозревает, что с ним будет. Осознание приходит уже, наверное, только в выпускных классах. Хотя очень часто бывает так, что человек блестяще выпускается, а приходит в театр — такой амбициозный, «звезда», — а его ставят в кордебалет, хотя и там все места тоже заняты. Первое время он вообще может стоять в кулисе или за кулисами и просто наблюдать, как работают его коллеги. Присутствовать на репетициях, что-то учить.

— Среди ваших балетных знакомых бывало так, чтобы человек бросал все?

— Когда я училась в Киеве, у нас был очень дружный и очень сильный класс, И многие фактически сразу после окончания училища оставили эту профессию — по состоянию здоровья, по каким-то другим соображениям. Кто-то ушел в театральное училище, кто-то занялся бизнесом, кто-то детей рожал. И из класса, в общем-то, хорошо танцующих людей осталось двое: я и еще один человек. Его зовут Денис Матвиенко, он звезда Киевского театра оперы и балета. Он часто приезжает сюда, в Большой театр в том числе, и мы иногда вместе танцуем.

— Среди обычных людей существует масса легенд о балете. Все слышали страшные истории о том, как девочки голодают, как падают в обмороки от голода, как их за лишний килограмм выгоняют из училища. Эти истории соответствуют действительности?

— В училище, я думаю, соответствуют. В театре уже нет. Театр и училище — это две разные планеты. Из училища на самом деле выгоняют из-за того, что девочка поправляется. Выгоняют из-за того, что у нее не получается что-то. Девочки голодают, обмороков я не видела, но на диете сидели — только какие-то морковки, салаты и ничего больше.

— Но человек же не может долго продержаться на морковке.

— Да, поэтому и сил у детей нет. В училище очень строго, там такая настоящая муштра. Когда приходишь в театр, все по-другому. С одной стороны, становится легче, потому что появляется какая-то свобода. Здесь на уроках классического танца к тебе никто не будет подходить и вытягивать твой подъем, как в училище, или выворачивать в сторону колено, чтобы оно было выворотное. В театр ты приходишь готовым артистом и уже начинаешь сам работать над своей фигурой, над своим видом, ты действительно сам себе хозяин. А в училище педагог может отругать тебя, может шлепнуть, и очень больно, по заднице за то, что она у тебя расслаблена. Это все в порядке вещей.

— А как переносятся серьезные ограничения, когда многого нельзя?

— Меня это не огорчает. Конечно, есть режим: лишнего не съешь, лишнего не выпей, лишнего не перегуляй. Потому что на следующий день надо рано вставать, идти репетировать, а чтобы нормально репетировать, надо все время быть в хорошем тонусе, в форме. А репетиция — это работа. Это так же, как человек, который с утра идет в офис: он должен быть с нормальной, свежей головой, чтобы думать и выдавать какие-то результаты. То же самое и у нас: наше тело должно быть все время в хорошем состоянии, чтобы нормально работать. В общем-то, я по поводу ограничений не переживаю, я себя чувствую нормально. Когда я хочу, я встречаюсь с друзьями и могу отмечать все праздники.

— И пирожные есть?

— И мороженое тоже. И когда у меня отпуск, я нормально, как все люди, отдыхаю.

— Сколько дней вы можете позволить себе провести без репетиций?

— Когда я чувствую, что очень устала, я даже пальцем не пошевелю дней десять. Десять дней проходит, и я начинаю постепенно на полу делать какую-то гимнастику, растяжки. Усталость, причем не только физическая, очень сильно мешает танцевать.

 

 

— Сегодня среди девушек довольно модно ходить в балетные классы. И я слышала разные мнения: одни говорят, что это полезно, замечательно и нет ничего лучше для фигуры, а другие — что это вредно, вся эта балетная выворотность и растяжки совершенно противоестественны…

— Честно говоря, я не знаю, как влияет балет на людей, которые им никогда не занимались и во взрослом возрасте начинают это делать. Ну, наверное, то, что у них спина лучше себя чувствует, это точно. И осанка лучше, и, может быть, талия у кого-то появится. Вот сейчас многие занимаются йогой, это очень модно — йога тоже, в общем-то, основана на растяжках. А у нас это как нормальное явление.

Белла персона

— Какой была ваша первая серьезная работа на Западе?

— Когда мне было двадцать лет и меня пригласили в Гранд-Опера. Вот это был такой прорыв, я поехала танцевать туда одна, без театра.

— Что вы танцевали?

— «Баядерку». И никого из русских до меня туда не приглашали лет десять. Вообще театр довольно-таки закрытый, они приглашают мало гастролеров, у них своя сильная труппа. И когда мне позвонили и сказали: «В следующем сезоне мы бы хотели с вами заключить контракт на такой-то спектакль» — я положила трубку и минут пять не могла ничего сказать. Вокруг меня ходила мама и спрашивала: «Что такое, что такое?» И потом, когда я объявила, мы обе громко кричали и радовались.

— В Гранд-Опера еще сохранились воспоминания о Нуриеве?

 

— Да! Уже больше десяти лет прошло с его смерти, но они очень бережно хранят его постановки. Они помнят все просто досконально: Нуриев просил вот здесь сделать так, а здесь Нуриев просил сделать этак. То есть люди, которые работали с ним, помнят все, что он им говорил. «Редакция Нуриева» — это в Гранд-Опера святое. И вообще в Париже, бывает, зайдешь в какое-нибудь кафе или в ресторан — висит фотография Нуриева. В Париже он был, как божество, я думаю.

— А где вам на Западе комфортнее всего работать?

— Вы знаете, есть такой театр в Японии, с которым у меня контракт: Национальный театр в Токио. Вот там очень удобно работать. Я люблю и Гранд-Опера, и «Метрополитен», и «Ковент-Гарден». Но в Японии — может быть, потому, что сама страна очень комфортная, — как-то очень хорошо. Они все готовы сделать, чтобы мне было комфортно, уютно — начиная с репетиции и заканчивая спектаклем, когда просто гримеры, костюмеры, буквально ниоткуда появляются и салфеточкой вовремя вытирают пот, — вот такие мелочи очень нужны артисту. Причем все так ненавязчиво: за кулисами темно, они ходят с фонариками, чтобы, если у тебя тесемочка где-то развязалась, сразу поправить. Стоишь, а вокруг тебя всегда незаметно присутствуют какие-то люди, которые в любой момент готовы кинуться тебе помочь, дать, например, воды.

— Говорят, японская публика очень своеобразна и не похожа на европейскую…

— Знаете, у них успех артиста не выражается в том, что они будут бешено орать «браво» и «бис». Они будут так очень сдержанно аплодировать — но все. Каждый, кто пришел, будет сидеть и хлопать. Они все сидят и дружно хлопают, потом раз — и все дружно замолчали, перестали хлопать. С годами я заметила, что у них успех — это когда зал полон. Вот это да, это значит успех. Но они, если любят, то будут очень верными поклонниками: они будут ездить за тобой куда-нибудь в Европу, в Москву.

— Кто ваши любимые партнеры из тех, с кем вы танцуете на Западе?

— В «Ла Скала» очень люблю танцевать с Роберто Боле, он просто Аполлон, красавец, очень хороший партнер и хороший человек, то есть, как говорят итальянцы, «белла персона».

— А в Париже?

— В Париже я танцевала со многими — все партнеры были хорошие. Очень сильные эмоции я испытала, когда танцевала «Жизель» с Лораном Илером. И «Лебединое» с Николя Ляришем. Потрясающе. Причем мы с ним танцевали с одной репетиции — заболел партнер, с которым я должна была танцевать. Я никогда с ним даже за руку не держалась, а тут целое «Лебединое озеро» пришлось танцевать. А Ротбартом тогда был Лоран Илер. Я этот спектакль, наверное, никогда не забуду — он эмоционально был просто потрясающим.

— А что конкретно зависит от партнера?

— Да все — например, хотя бы то, упадешь ты на сцене или нет. Эмоциональное состояние тоже зависит от партнера: приятно тебе с ним танцевать или ты равнодушна. Надо тебе лишний раз переживать перед выходом на сцену или не надо, не беспокоишься по этому поводу или, наоборот, трясешься как осиновый лист и думаешь: «Ой, боже, что сейчас будет. Поднимет — не поднимет…»

— А вас роняли?

— Ну нет — на спектакле никогда. Тьфу— тьфу-тьфу.

— Мне кажется, это ужасно страшно, когда тебя куда-то поднимают…

— Да нет, нормально. Может, когда в училище делаешь первые поддержки, немножко страшновато. А вообще нет. Просто есть балерины, которые хорошо идут на поддержки и партнеру не тяжело, а есть балерины, которые не умеют, не чувствуют, как это надо делать, и висят, как мешок с картошкой. И тогда партнеру безумно тяжело, хотя девочка может весить не очень много.

— От веса не все зависит?

— Не всегда. Бывает у девочек одно количество килограммов, но одну поднимают, как пушинку, а вторую — еле выжимают. Просто она не умеет иногда помочь партнеру. Многое зависит от кости, от мышечной массы. Бывает худая балерина, но с ней партнер не любит танцевать: у человека от природы тяжелая кость. И здесь уже ничего не сделать, как бы ни худел. Тяжелый человек — вот и все.

— А что еще важно, кроме ног и тела — голова?

— Очень. Я знаю многих людей, которые, в общем-то, не имея необходимых для балета данных (не самые лучшие ноги, подъема нет), но имея очень умную голову, хорошие мозги, добивались многого в искусстве.

Великие

— А кто из великих балетных танцовщиков кажется вам особенно замечательным?

— Не знаю. Недавно я была в Японии и танцевала с Фарухом Рузиматовым «Шахерезаду». Единственное, о чем я жалею, что он родился так рано — или я родилась поздно. Он находится в великолепной форме, потрясающей. У человека открылось какое-то второе дыхание. Невероятная личность, невероятный человек. И, конечно же, Михаил Барышников. Когда я была маленькой, мы в училище смотрели все его записи — я никогда не замечала балерину, которая танцевала рядом с ним.

— А почему Барышников, а не, например, Нуриев?

— Наверное, потому, что Барышников более современный. И потом в нем присутствует та харизма, которая мне нравится. Какая-то такая теплота, какой-то свет. Даже когда он просто стоит, на него можно смотреть и смотреть — его тело, мышцы, это все совершенно. И, может быть, еще потому, что я больше видела записей Барышникова, чем Нуриева. Наверное, это то же самое, как в фигурном катании: есть Плющенко, есть Ягудин…

— А вам кто больше нравится? Ягудин, наверное…

— А я не скажу, кто больше нравится. Мне оба нравятся, но есть люди, которые болеют за одного, а есть — за другого. То же самое Барышников и Нуриев.

— А кто еще в юности владел вашим воображением?

— Сильви Гиллем. Когда я первый раз ее увидела, я подумала, что это невозможно — так владеть своим телом. Потрясающе.

— Мне всегда было интересно, как балетные люди объясняют, почему та или иная балерина — великая. Вот, например, что в Сильви Гиллем тако особенного, почему она в последние годы считалась балериной номер один?

— Понимаете, то, что могла она, больше не мог никто.

— А в чем конкретно это выражается? Поднять ногу, вытянуть руку…

— Да — вытянуть красивую ногу, красивый подъем, просто владеть так своим телом могла только она. Ну, она сейчас продолжает танцевать, хотя, конечно, классику уже практически не танцует. А что касается современных дел — здесь ей нет равных, наверное, до сих пор. Многие смотрят и просто мечтают повторить хотя бы часть того, что она может. Может, такое владение своим телом дается от природы. Уникальная способность. Это то же самое, что голос: он есть, и все. И если человек им еще правильно пользуется, мы просто не можем оторваться. То же самое и у нас. Если у человека хорошее тело и он может им пользоваться, от этого зрелища невозможно оторваться.

— Вы никогда не сожалели о том, что вам не довелось поработать с кем-то из великих хореографов, с Баланчиным, например?. Я помню, что о вас в начале вашей карьеры писали как о замечательное баланчинистке…

— Да, да — потому что Баланчин очень любил высоких, с длинными ногами, руками и с большим хорошим подъемом. Мой педагог говорила мне, что вот был бы жив Баланчин, он просто на тебя ставил бы все свои балеты. То есть еще со школы это имя все время было рядом, и когда я пришла в Мариинский, там уже начали делать балеты Баланчина — первыми были «Серенада» и «Аполлон». Тут я, конечно, что называется, купалась в материале.

— А вам нравится баланчинский балет?

— В принципе, нравится. Единственное, чего мне там не хватает, — это сюжетов. Его балеты бессюжетные, они поставлены на движение. Но мы, русские, привыкли к…

— …тому, чтобы кто-нибудь умирал?

— Да, к драматизму. В принципе, я не люблю оглядываться назад и о чем-то сожалеть — надо искать что-то новое, все время идти куда-то, смотреть вперед. Вот я недавно нашла японского хореографа, который мне отдал свой номер — называется Revilation . Она поставила мне замечательный номер со стулом, где я танцую босиком. Люди, которые видят этот номер, говорят: «Ты, такая классическая балерина, танцуешь в таком модерне, и такой драматизм в нем присутствует». Наверное, именно что-то такое я искала все эти годы. Музыка потрясающая! Хореография очень интересная. И главное, что это не голый модерн — в нем присутствует какая-то своя история. Я очень люблю его исполнять.

— А что для вас сейчас интереснее танцевать — классику или модерн?

— Наверное, так как классику я уже натанцевалась — у меня уже десятый сезон, как никак, — какие-то новые модерновые вещи мне интереснее делать. Но танцевать классику тоже интересно, потому что ее не каждый может танцевать. Когда ты выходишь и чисто танцуешь классическую партию — это твоя личная победа над собой, над классикой, над всем. И работать над классическими спектаклями, над па-де-де, над вариациями — это сложно, но это особенное какое-то состояние. Выше классики ничего нет. Человек, который танцует классику, в принципе может танцевать модерн. Хуже, лучше, но может. Человек, который танцует только модерн, не может танцевать классику.

Звезда, которую не узнают

— В какой момент вы почувствовали собственный звездный статус, в чем это проявилось на обычном житейском уровне? Когда ты поп-звезда, тебя гаишники останавливают, узнают и отпускают. А когда ты балетная звезда?

— Меня вообще не очень узнают. Тем более гаишники. Только те, кто балетом интересуются.

— А такие попадались?

— Ну, пока меня гаишники практически не останавливали. Хотя был один момент, когда я нарушила правила. Я очень редко сажусь за руль, но так получилось. Меня остановил гаишник, и я ему начала объяснять, что я из Большого театра, очень тороплюсь, а он смотрит на меня с полным безразличием и говорит: «А меня не волнует».

— Вы не любите водить машину?

— Я люблю, но моя семья мне просто не разрешает это делать, у меня есть водитель. И когда у водителя выходной, я пытаюсь сесть за руль, но бесполезно — мне не дают. У меня есть права, я училась в замечательной школе BMW, и меня научили хорошо ездить. Я всегда включаю поворот, то есть я такой очень честный водитель. Но нет, семья меня так бережет, моя мама и брат, что я очень редко сажусь за руль.

— А что еще составляет ваши житейские радости — дискотеки, кино, магазины?

— Вы знаете, и дискотеки, и кино — это все есть. Балетные люди, которые это любят, туда ходят. Это вопрос личных интересов. Другое дело, что лично я все это не особенно люблю. А вот по магазинам хожу и, в общем, даже люблю это дело. Мы с мамой обычно шопинги устраиваем.

— Есть у вас любимые марки?

— На марках я особо не заморачиваюсь, мне понравилась вещь, она хорошо на мне сидит — я ее покупаю не задумываясь, потому что такой вариант редко получается найти.

— Да? Но при идеальной фигуре есть полно вещей, из которых можно выбирать…

— А вот это так кажется. У меня с одеждой как с мебелью — вроде бы все магазины заставлены мебелью, а когда идешь покупать, ничего не нравится

— А где больше всего любимых магазинов?

— Вообще я люблю, конечно, больше всего покупать вещи в Милане.

— Почему?

— Не знаю. Все-таки, мне кажется, итальянцы на самом деле законодатели моды.

— А давайте я задам вам в финале такой классический вопрос: что новое и интересное есть в ваших ближайших планах, где и с кем вы будете танцевать?

— Вот в октябре в Италии, в Парме, были мои концерты. Это был такой первый мой за долгое время пробный сольный концерт, он назывался ‘Evening with Svetlana Zakharova’, «Вечер со Светланой Захаровой». Было два гала-концерта, где я танцевала в первой части отдельные номера, а во второй — «Кармен». Со мной были мои партнеры, еще артисты, которые танцевали между моими номерами. Концерт прошел очень хорошо, с большим успехом. И у меня уже есть много предложений повторить концерты такого плана. Поэтому я сейчас работаю над этим, думаю, как найти время.

— Это будет в Москве?

— Наверное. Я очень хочу сделать концерты в Москве, но сама я для этого, как всегда, и рукой не пошевелю. Нужно, чтобы кто-то пришел и сказал: «Света, давай! — там-то и тогда-то».